Неточные совпадения
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый
живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с
огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры
огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы
огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые,
живые, черные валы.
Гнев и печаль, вера и гордость посменно звучат в его словах, знакомых Климу с детства, а преобладает в них чувство любви к людям; в искренности этого чувства Клим не смел, не мог сомневаться, когда видел это удивительно
живое лицо, освещаемое изнутри
огнем веры.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную,
живую картину знания. После из памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал
огонь, которым он освещал творимый ей космос.
В
огне, под градом раскаленным,
Стеной
живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у
живых людей, с
огнем, движением, страстью!»
И вот она, эта
живая женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического сна. Лед и
огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку и ему…
Когда стемнело, мы видим вдруг в проливе, ведущем к городу, как будто две звезды плывут к нам; но это не японские
огни — нет, что-то яркое,
живое, вспыхивающее.
Как берег ни красив, как ни любопытен, но тогда только глаза путешественника загорятся
огнем живой радости, когда они завидят жизнь на берегу. Шкуна между тем, убавив паров, подвигалась прямо на утесы. Вот два из них вдруг посторонились, и нам открылись сначала два купеческих судна на рейде, потом длинное деревянное строение на берегу с красной кровлей.
Первый раз в жизни я видел такой страшный лесной пожар. Огромные кедры, охваченные пламенем, пылали, точно факелы. Внизу, около земли, было море
огня. Тут все горело: сухая трава, опавшая листва и валежник; слышно было, как лопались от жара и стонали
живые деревья. Желтый дым большими клубами быстро вздымался кверху. По земле бежали огненные волны; языки пламени вились вокруг пней и облизывали накалившиеся камни.
Сразу от
огня вечерний мрак мне показался темнее, чем он был на самом деле, но через минуту глаза мои привыкли, и я стал различать тропинку. Луна только что нарождалась. Тяжелые тучи быстро неслись по небу и поминутно закрывали ее собой. Казалось, луна бежала им навстречу и точно проходила сквозь них. Все
живое кругом притихло; в траве чуть слышно стрекотали кузнечики.
Девица, не тужи!
Печаль темнит лица
живые краски,
Забывчиво девичье горе, сердце
Отходчиво: как в угольке, под пеплом
Таится в нем
огонь для новой страсти.
Обидчика забудь! А за обиду
Отмститель суд да царь.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но
живые, как
огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов — все это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно был тогда на нем.
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой в бесчисленными
огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами в затененном углу двора и просившего себе крыльев… В
живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
— Ах, дурак мужик!..
Живого бы его изжарить на
огне… Дурак, дурак!
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их к одному из
огней у опушки леса, где на
живую руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около
огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
То, что она увидела, казалось ей каким-то сном: громадная поляна была охвачена
живым кольцом из
огней, а за ними поднималась зубчатая стена векового бора.
В
живых черных глазах этого лица видно много уцелевшего
огня и нежности, а характерные заломы в углах тонких губ говорят о силе воли и сдержанности.
— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как этот самый Осип Иванов, днем с
огнем поискать!
Живого и мертвого готов ободрать. У нас в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно: все видели, у всех на знати, как он на постоялом, лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!
Снова вспыхнул
огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к
огню и задрожали вокруг костра, в безмолвной, враждебной пляске. В
огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого воздуха. Веселые,
живые языки пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды в небе улыбались искрам, маня к себе.
— Поди сейчас, отыщи мне рыжего Медиокритского в
огне… в воде… в земле… где хочешь, и представь его, каналью, сюда
живого или мертвого! Или знаешь вот эту клюку! — проговорил городничий и грозно поднял жезл свой.
Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных
огней уступает свое место
живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
Тяжкие, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он понимал одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, — нет, она-то знает. Недаром она из
огня живая вышла.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около
огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его
живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь
огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то
живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
И все они — только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной
живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без
огня, — тоже почти тень.
И деревья, освещенные холодным
огнем молний, казались
живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей.
На темном фоне Москвы сверкали всеми цветами церкви и колокольни от бенгальских
огней, и, казалось, двигались от их
живого, огненного дыма…
Залив — точно чаша, полная темным пенным вином, а по краям ее сверкает
живая нить самоцветных камней, это
огни городов — золотое ожерелье залива.
Тогда, в веселом и гордом трепете
огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в
живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
В субботу Илья стоял со стариком на церковной паперти, рядом с нищими, между двух дверей. Когда отворялась наружная дверь, Илью обдавало морозным воздухом с улицы, у него зябли ноги, и он тихонько топал ими по каменному полу. Сквозь стёкла двери он видел, как
огни свечей, сливаясь в красивые узоры трепетно
живых точек золота, освещали металл риз, чёрные головы людей, лики икон, красивую резьбу иконостаса.
Бывало так: старик брал в руки книгу, осторожно перебрасывал её ветхие страницы, темными пальчиками гладил переплёт, тихонько улыбался, кивая головкой, и тогда казалось, что он ласкает книгу, как что-то
живое, играет с нею, точно с кошкой. Читая, он, подобно тому, как дядя Пётр с
огнём горна, вёл с книгой тихую ворчливую беседу, губы его вздрагивали насмешливо, кивая головой, он бормотал...
Кричали, выли, сливая свои голоса со свистом и воем
огня, и всё ближе надвигались на него, окружая красную голову чёрным
живым кольцом, точно затягивая петлю на шее её.
Долго пылает этот приветный
огонь, и долго и плавно текут перед ним
живые беседы.
Живая целость состоит не из всеобщего, снявшего частное, но из всеобщего и частного, взаимно друг в друга стремящихся и друг от друга отторгающихся; ее нет ни в каком моменте, ибо все моменты — ее; как бы ни казались самобытны и исчерпывающи иные определения, они тают от
огня жизни и вливаются, теряя односторонность свою, в широкий, всепоглощающий поток…
Верно он говорит: чужда мне была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, —
живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, — ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в
огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля?
Ставлю я разные вопросы старику; хочется мне, чтоб он проще и короче говорил, но замечаю, что обходит он задачи мои, словно прыгая через них. Приятно это
живое лицо — ласково гладят его красные отсветы
огня в костре, и всё оно трепещет мирной радостью, желанной мне. Завидно: вдвое и более, чем я, прожил этот человек, но душа его, видимо, ясна.
Покуда ни одной сединки не видать
На голове, пока
огнем живым,
Как розами, красуются ланиты,
Пока глаза во лбу не потускнели,
Пока трепещет сердце от всего,
От радости, печали, ревности, любви,
Надежды, — и пока всё это
Не пронеслось — и навсегда, — есть страсти, страсти
Ужасные; как тучею, они
Взор человека покрывают, их гроза
Свирепствует в душе несчастной — и она
Достойна сожаления бесспорно.
Что-то как молния сверкающее было в этом лице, да и вся она — как
огонь,
живая, быстрая, легкая.
Андрей. Ведь вот только десять слов сказать, там и легче будет, как гора с плеч свалится; да как их эти слова-то, выговоришь?.. Готовы они, на губах вертятся, а изнутри-то совесть как
огнем жжет!.. (Садится к столу и снимает с пальца кольцо.) Уж решено, кончено, обдумано, а, точно, что
живое отрываю от себя!.. Да и та мысль в голову лезет.., не отдать бы мне своего счастья с этим кольцом!..
Вот толпа воинов окружила их, и дымный, тревожный блеск
огней отогнал куда-то в стороны и вверх тихое сияние луны. Впереди воинов торопливо двигался Иуда из Кариота и, остро ворочая
живым глазом своим, разыскивал Иисуса. Нашел его, на миг остановился взором на его высокой, тонкой фигуре и быстро шепнул служителям...
— А что, дед, — спросил он, — нам не пора ли, гляди?.. — На этот раз в его голосе слышались уже
живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные
огнем лампы, с видимым любопытством обратились на деда.
Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этот
живой огонек. Много
огней и раньше и после манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течет все в тех же угрюмых берегах, а
огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла…
Дьякон оказывался человеком очень
живым и, для своего сельского звания, весьма просвещенным и любознательным, а к тому же и находчивым. Он немедленно стал подбивать военного, чтобы тот вынул папироску и пошел к нигилисту попросить
огня от его сигары.
Брызнул Ярило на камни молоньей, облил палючим взором деревья дубравные. И сказал Матери-Сырой Земле: «Вот я разлил
огонь по камням и деревьям. Я сам в том
огне. Своим умом-разумом человек дойдет, как из дерева и камня свет и тепло брать. Тот
огонь — дар мой любимому сыну. Всей
живой твари будет на страх и ужас, ему одному на службу».
Немного часов остается до полночи, когда на одно мановенье тот чудный цветок распускается. Только что наступит полночь, из середины широколистного папоротника поднимается цветочная почка, шевéлится она, двигается, ровно
живая, и вдруг с страшным треском разрывается, и тут является огненный цвет… Незримая рука тотчас срывает его… То «цвет-огонь», дарованный богом Ярилой первому человеку… То — «царь-огонь»…
Молодая, красивая,
живая как
огонь Фленушка, приятельница дочерей Патапа Максимыча, была девица-белоручка, любимица игуменьи, обительская баловница.
Ведь ни один работник не стал бы жить у хозяина, который, нанимая работника, выговорил бы себе право всякий раз, как это ему вздумается, жарить этого работника
живым на медленном
огне, или с
живого сдирать кожу, или вытягивать жилы и вообще делать все те ужасы, которые он на глазах нанимающегося, без всякого объяснения и причины, проделывает над своими работниками.
Красивой
живой картиной, освещенной заревом красного бенгальского
огня, закончился спектакль.
Но все-таки в нем есть частица того «страшного внутреннего
огня», которым горит музыкант Альберт, в нем есть искание и честность искания, есть
живая динамика.